За бурными событиями, которые разворачиваются в
Малороссии, осталась незамеченной едва ли не самая важная дата в
истории “украинства” и “украинского языка”. В середине апреля
исполнилось 96 лет со дня смерти регионального этнографического
писателя, одного из деятелей “украинизаторства” Ивана Семеновича
Нечуй-Левицкого. Он был бы мало кому интересен за пределами “незалэжной”,
если бы не обстоятельства его смерти. Свидомые источники пишут о
смерти Нечуй-Левицкого стыдливо: “Письменник помер 15 квітня
1918р. у Києві. Останні дні провів на Дегтярівці, у так званому
“шпиталі для одиноких людей”, де й помер без догляду 1918 року.
Поховано його на Байковому кладовищі”. Между тем умирал выдающийся
“украинизатор” медленно и страшно. От голода, на территории, где у
власти находились его лучшие ученики, которые не простили учителю
давней критики.
Нечуй-Левицкий писал на малорусском наречии. Его
произведения издавались и в российской части Малороссии, и в
австрийской Галиции. Из многих концов Российской империи читатели
слали ему письма. В октябре 1884 года одно такое письмо пришло с
Кавказа. Некий юноша, отрекомендовавшийся как “тыфлыськый
гымназыст”, просил его стать литературным наставником. Гимназистом
оказался Михаил Грушевский, ставший впоследствии одним из ведущих
идеологов антирусского сепаратизма в Малороссии. Нечуй-Левицкий не
отказал в просьбе надоедливому юноше. Чуть позже по его
рекомендации некоторые произведения напечатали в галицких
журналах. Иван Семенович продолжал ободрять юношу, стараясь не
замечать его назойливости. Едва ли он предполагал, что бывший
“гымназыст” окажется его злейшим врагом.
Трогательная дружба старого и молодого
“украинизаторов” длилась долго, но закончилась в одночасье.
Нечуй-Левицкий считал торопливость при изготовлении “укромовы”
недопустимой, так как слишком большого количества нововведений
малороссы “не переварят”. Он пояснял, что в основе таких замен
лежит желание сделать новый литературный язык как можно более
далеким от русского. “Получилось что-то и правда уж слишком
далекое от русского но вместе с тем оно вышло настолько же далеким
от украинского”, - заметил Нечуй-Левицкий. Польским влиянием
объяснял писатель введение форм “для народу”, “без закону”, “з
потоку”, “такого факту”, в то время как на Украине говорят: “для
народа”, “без закона” “с потока”, “такого факта”. Крайне возмущала
его и “реформа” правописания с введением апострофа и буквы “ї”:
“Крестьяне только глаза таращат и все меня спрашивают, зачем
телепаются над словами эти хвостики”, - возмущался он.
Нечуй-Левицкий настаивал на том, что новый язык
нельзя основать на “переходном к польскому” галицком говоре, к
которому добавляют еще “тьму чисто польских слов: передплата,
помешкання, остаточно, рух. Указав на множество таких
заимствований - “аркуш”, “бридкий”, “влада”, “гасло”, “злочинність”,
“лишився”, “мешкає”, “отримати”, “поступ”, “потвора”, “улюблений”,
“цілком” и множество других - писатель констатировал: это не
украинский, а псевдоукраинский язык, “чертовщина под якобы
украинским соусом”.
При этом Иван Нечуй-Левицкий был убежденным
украинофилом, который не меньше Грушевского и его подельников
стремился вытеснить из обихода жителей Украины русский язык. Его
вклад в дело “украинизаторства” и отторжения “Украины” от русской
культурной традиции достаточно велик и помимо участия во
взращивании упыря Грушевского. Можно, к примеру, вспомнить статью
с характерным названием “Непотрібність великоруської літератури
для України і для слов'янщини”, сводящуюся к примитивному тезису:
русская литература в своих высших проявлениях аристократична, а
посему – не нужна “украинцам”, в отличие от глубоко демократичной
“литературы украинской”. Но, стиснув зубы, он вынужден был
признать: русский язык все же ближе и понятнее народу, чем
навязываемая из австрийской Галиции “тарабарщина”.
Разоблачения Нечуя-Левицкого вызвали шок в
“национально свидомых” кругах. На него нельзя было навесить ярлык
“великорусского шовиниста” или замолчать его выступление. Однако
Грушевский и его подручные не собирались сдавать своих позиций.
Ярый украинофил Стешенко написал специальную брошюру, где
утверждал: в том, что украинский литературный язык создан на
галицкой основе, были виноваты сами российские украинцы. Их, “даже
сознательных патриотов”, вполне устраивал русский язык, и
создавать рядом с ним еще один они не желали. “И вот галицкие
литераторы берутся за это важное дело. Создается язык для
институций, школы, наук, журналов. Берется материал и с немецкого,
и с польского, и с латинского языка, куются и по народному образцу
слова, и все вместе дает желаемое - язык высшего порядка”. А то,
что он непривычен для большинства украинцев, дескать,
несущественно. “Не привычка может перейти в привычку, когда
какая-то вещь часто попадает на глаза или вводится принудительно.
Так происходит и с языком. Его неологизмы, вначале “страшные”,
постепенно прививаются и через несколько поколений становятся
совершенно родными и даже приятными”, - уговаривал Стешенко.
Однако галицкий “языковой поход” провалился.
Грушевский и его окружение винили во всем Нечуя-Левицкого, как
нанесшего своим выступлением вред делу “распространения
украинского языка”. “Приверженцы профессора Грушевского и введения
галицкого языка у нас очень враждебны ко мне, - писал он. - Хотя
их становится все меньше, потому что публика совсем не покупает
галицких книжек, и Грушевский лишь теперь убедился, что его план
подогнать язык даже у наших классиков под страшный язык своей
“Истории Украины-Руси” потерпел полный крах. Его истории почти
никто не читает”.
Следует отметить, что “Историю Украины-Руси” не
читали не только из-за языка. Это сегодня Грушевского киевские
власти объявили “великим историком”. Современники его таковым не
считали. Некоторые ученые в частных разговорах называли этого
деятеля “научным ничтожеством”. Но признаться в собственном
ничтожестве Грушевский не мог даже самому себе. Проще было винить
во всем Нечуя-Левицкого.
В разгар Первой мировой войны экономическое
положение ухудшилось. Учитель-пенсионер Нечуй жил на 50 рублей в
месяц, поскольку за украинские книги издатели тогда не платили ни
копейки. На эти деньги до войны он умудрялся поесть, одеться,
купить дров и заплатить за квартиру. А теперь продовольствие
подорожало. Нечуй питался кое-как, резко постарел и отощал. В
гостях съедал все без остатка, а потом насухо вытирал тарелку
кусочком хлеба. Донашивал до дыр старую одежду. Спасался от голода
чаем и хлебом. Иногда находил деньги на полфунта (200 граммов)
сала или на бутылку молока. От такого питания стал плохо видеть
(говорил, что “темнеет изнутри”). На улицу выходил, как слепой, в
темных очках и не узнавал знакомых.
Когда к власти в Киеве пришла Центральная Рада,
друзья писателя обратились к правительству Грушевского и, в
частности, к министру просвещения Ивану Стешенко с просьбой о
правительственной пенсии для бедствующего классика. Но “великий
историк” не умел прощать обид. Столь же подлым оказался и министр
просвещения, которого Нечуй не раз упоминал среди тех, кто в угоду
моде “калечил свой язык”. Никакой пенсии от Украинской Народной
Республики (УНР) Нечуй-Левицкий так и не дождался.
Между тем состояние его здоровья ухудшалось.
Перед осадой Киева войсками большевиков писатель попал в больницу
на подворье Софийского собора. Начался жестокий обстрел города со
стороны Дарницы. Красные артиллеристы целились в высокую
монастырскую колокольню, где засели наблюдатели войск УНР.
Больницу в Софии срочно ликвидировали, а самого Нечуя (поскольку
его отказались забрать родственники) отправили в “Дегтеревку”. Эта
богадельня пользовалась в народе дурной славой. Люди умирали там
от холода и голода даже в мирное время, а про гражданскую войну
нечего и говорить. Нашлась сердобольная сестра милосердия, которая
на свои деньги немного подкармливала всеми оставленного 80-летнего
классика. Он продержался еще какое-то время и умер в ночь на 15
апреля 1918 года. На момент смерти у него не было даже верхней
одежды, при записи в больницу ее забрали родственники, поэтому в
богадельню писателя перевезли в одном нижнем белье.
Правительство Грушевского пыталось скрыть от
общественности смерть Нечуя-Левицкого в богадельне. Умершего целый
день продержали в “Дегтеревке” и лишь с наступлением темноты одели
в чужую одежду и тайно перевезли в Софийский собор. Писатель
удостоился пышных правительственных похорон, отпевали его 12
иереев. Когда гроб вынесли на подворье, к собору подкатил
роскошный автомобиль, из которого вышли несколько министров и
присоединились к похоронному шествию. Был ли среди них Грушевский
- неизвестно.
История смерти Нечуй-Левицкого очень хорошо
вписывается в исконный “украинский” сюжет. Тут совпало все – и
одичание, и предательство, и идиотская наивность обмана (полежит
денек в соборе – может, все и забудут, что из богадельни
перенесли) и некрофильский душок, и сама деятельность “украинизаторов”,
как пролонгированное самоубийство.